Александр Пушкин

А. И. ГЕРЦЕН

О ПУШКИНЕ

 
      ...."Незадолго до мрачного царствования, которое
началось на русской, а продолжалось на польской
крови, появился великий русский поэт Пушкин, а
появившись, сразу стал необходим, словно русская
литература не могла без него обойтись. Читали других
поэтов, восторгались ими, но произведения Пушкина —
в руках у каждого образованного русского, и он
перечитывает их всю свою жизнь. Его поэзия — уже не
проба пера, не литературный опыт, не упражнение: она
— его призвание, и она становится зрелым искусством;
образованная часть русской нации обрела в нем
впервые дар поэтического слова.
      Пушкин как нельзя более национален и в то же
время понятен иностранцам. Он редко подделывается
под просторечие русских песен, он передает свою
мысль такой, какой она возникает в нем. Подобно всем
великим поэтам он всегда на уровне своего читателя;
он становится величавым, мрачным, грозным,
трагичным, стих его шумит, как море, как лес,
раскачиваемый бурею, и в то же время он ясен,
прозрачен, сверкает, полон жаждой наслаждения и
душевных волнений. Русский поэт реален во всем, в
нем нет ничего болезненного, ничего от того
преувеличенного патологического психологизма, от
того абстрактного христианского спиритуализма,
которые так часто встречаются у немецких поэтов.
Муза его — не бледное создание с расстроенными
нервами, закутанное в саван, а пылкая женщина,
сияющая здоровьем, слишком богатая подлинными
чувствами, чтобы искать поддельных, и достаточно
несчастная, чтобы иметь нужду в выдуманных
несчастьях. У Пушкина была пантеистическая и
эпикурейская натура греческих поэтов, но был в его
душе и элемент вполне современный. Углубляясь в
себя, он находил в недрах души горькую думу Байрона,
едкую иронию нашего века.
      В Пушкине видели подражателя Байрону.
Английский поэт действительно оказал большое
влияние на русского. Общаясь с сильным и
привлекательным человеком, нельзя не испытать его
влияния, нельзя не созреть в его лучах. Сочувствие
ума, который мы высоко ценим, дает нам вдохновение
и новую силу, утверждая то, что дорого нашему сердцу.
Но от этой естественной реакции далеко до
подражания. После первых своих поэм, в которых
очень сильно ощущается влияние Байрона, Пушкин с
каждым новым произведением становится все более
оригинальным; всегда глубоко восхищаясь великим
английским поэтом, он не стал ни клиентом его, ни
паразитом, ни traduttore, ни traditore. К концу своего
жизненного пути Пушкин и Байрон совершенно
отдаляются друг от друга, и по весьма простой
причине: Байрон был до глубины души англичанин, а
Пушкин — до глубины души русский — русский
петербургского периода. Ему были ведомы все
страдания цивилизованного человека, но он обладал
верой в будущее, которой человек Запада уже лишился.
Байрон, великая свободная личность, человек,
уединяющийся в своей независимости, все более
замыкающийся в своей гордости, в своей надменной,
скептической философии, становится все более
мрачным и непримиримым. Он не видел перед собой
никакого близкого будущего и, удрученный горькими
мыслями, полный отвращения к свету, готов связать
свою судьбу с племенем славяно-эллинских морских
разбойников, которых принимает за греков античных
времен. Пушкин, напротив, все более успокаивается,
погружается в изучение русской истории, собирает
материалы для исследования о Пугачеве, создает
историческую драму "Борис Годунов", — он обладает
инстинктивной верой в будущность России: в душе его
звучали торжествующие, победные клики, поразившие
его еще в детстве, в 1813 и 1814 годах; одно время он
даже увлекался петербургским патриотизмом, который
похваляется количеством штыков и опирается на
пушки. Эта спесь, конечно, столь же мало
извинительна, как и доведенный до крайности
аристократизм лорда Байрона, однако причина се ясна.
Грустно сознаться, но патриотизм Пушкина был узким;
среди великих поэтов встречались царедворцы,
свидетельством тому — Гете, Расин и др.; Пушкин не
был ни царедворцем, ни сторонником правительства,
но грубая сила государства льстила его
патриотическому инстинкту, вот почему он разделял
варварское желание отвечать на возражения ядрами.
Россия — отчасти раба и потому, что она находит
поэзию в материальной силе и видит славу в том,
чтобы быть пугалом народов.
      Те, кто говорят, что пушкинский "Онегин" — это
русский "Дон-Жуан", не понимают ни Байрона, ни
Пушкина, ни Англии, ни России: они судят по внешним
признакам. "Онегин" — самое значительное творение
Пушкина, поглотившее половину его жизни.
Возникновение этой поэмы относится именно к тому
периоду, который нас занимает, она созрела под
влиянием печальных лет, последовавших за 14
декабря. И кто же поверит, что подобное произведение,
поэтическая автобиография, может быть простым
подражанием?
      Онегин — это ни Гамлет, ни Фауст, ни Манфред, ни
Оберман, ни Тренмор, ни Карл Моор; Онегин —
русский, он возможен лишь в России; там он
необходим, и там его встречаешь на каждом шагу.
Онегин — человек праздный, потому что он никогда и
ничем не был занят; это лишний человек в той среде,
где он находится, не обладая нужной силой характера,
чтобы вырваться из нее. Этот человек, который
испытывает жизнь вплоть до самой смерти и который
хотел бы отведать смерти, чтобы увидеть, не лучше ли
она жизни. Он все начинал, но ничего не доводил до
конца; он тем больше размышлял, чем меньше делал, в
двадцать лет он старик, а к старости он молодеет
благодаря любви. Как и все мы, он постоянно ждал
чего-то, ибо человек не так безумен, чтобы верить в
длительность настоящего положения в России... Ничто
не пришло, а жизнь уходила.
      Образ Онегина настолько национален, что
встречается во всех романах и поэмах, которые
получают какое-либо признание в России, и не потому,
что хотели копировать его, а потому, что его постоянно
находишь возле себя или в себе самом.
      Чацкий, герой знаменитой комедии Грибоедова, —
это Онегин-резонер, старший его брат.
       Герой нашего времени Лермонтова — его младший
брат. Онегин появляется даже во второстепенных
сочинениях; утрированно ли он изображен, или
неполно — его всегда легко узнать. Если это не он сам,
то, по крайней мере, его двойник. Молодой
путешественник в "Тарантасе" гр. Соллогуба —
ограниченный и дурно воспитанный Онегин. Дело в
том, что все мы в большей или меньшей степени
Онегины, если только не предпочитаем быть
чиновниками или помещиками.
      Цивилизация нас губит, сбивает нас с пути; именно
она делает нас, бездельных, бесполезных, капризных, в
тягость другим и самим себе, заставляет переходить от
чудачества к разгулу, без сожаления растрачивать
наше состояние, наше сердце, нашу юность в поисках
занятий, ощущений, развлечений, подобно тем
ахенским собакам у Гейне, которые, как милости,
просят у прохожих пинка, чтобы разогнать скуку. Мы
занимаемся всем: музыкой, философией, любовью,
военным искусством, мистицизмом, чтобы только
рассеяться, чтобы забыть об угнетающей нас огромной
пустоте.
      Цивилизация и рабство — даже без всякого
лоскутка между ними, который помешал бы
раздробить нас физически или духовно, меж этими
двумя насильственно сближенными крайностями!
      Нам дают широкое образование, нам прививают
желания, стремления, страдания современного мира, а
потом кричат: "Оставайтесь рабами, немыми и
пассивными, иначе вы погибли". В возмещение за
нами сохраняется право драть шкуру с крестьянина и
проматывать за зеленым сукном или в кабаке ту
подать крови и слез, которую мы с него взимаем.
      Молодой человек не находит ни малейшего живого
интереса в этом мире низкопоклонства и мелкого
честолюбия. И, однако, именно в этом обществе он
осужден жить, ибо народ еще более далек от него.
"Этот свет" хотя бы состоит из падших существ одной
с ним породы, тогда как между ним и народом ничего
нет общего. Петр I так разорвал все традиции, что
никакая сила человеческая не соединит их — по
крайней мере в настоящее время. Остается
одиночество или борьба, но у нас не хватает
нравственной силы ни на то, ни на другое. Таким-то
образом и становятся Онегиными, если только не
погибают в домах терпимости или в казематах
какой-нибудь крепости.
      Мы похитили цивилизацию, и Юпитер пожелал
наказать нас с той же яростью, с какой он терзал
Прометея.
      Рядом с Онегиным Пушкин поставил Владимира
Ленского, другую жертву русской жизни vice versa
Онегина. Это — острое страдание рядом с
хроническим. Это одна из тех целомудренных, чистых
натур, которые не могут акклиматизироваться в
развращенной и безумной среде; приняв жизнь, они
больше ничего не могут принять от этой нечистой
почвы, разве только смерть. Эти отроки —
искупительные жертвы — юные, бледные, с печатью
рока на челе, проходят как упрек, как угрызение
совести, и печальная ночь, в которой "мы движемся и
пребываем", становится еще чернее.
      Пушкин обрисовал характер Ленского с той
нежностью, которую испытывает человек к грезам
своей юности, к воспоминаниям о временах, когда он
был так полон надежды, чистоты, неведения. Ленский
— последний крик совести Онегина, ибо это он сам, это
его юношеский идеал. Поэт видел, что такому
человеку нечего делать в России, и он убил его рукой
Онегина — Онегина, который любил его и, целясь в
него, не хотел ранить. Пушкин сам испугался этого
трагического конца; он спешит утешить читателя,
рисуя ему пошлую жизнь, которая ожидала бы
молодого поэта.
      Рядом с Пушкиным стоит другой Ленский — это
Веневитинов, правдивая, поэтическая душа,
сломленная в свои двадцать два года грубыми руками
русской действительности.
      Между этими двумя типами, между
самоотверженным энтузиастом-поэтом и человеком
усталым, озлобленным, лишним, между могилой
Ленского и скукой Онегина медленно течет глубокая и
грязная река цивилизованной России, с ее
аристократами, бюрократами, офицерами,
жандармами, великими князьями и императором, —
бесформенная и безгласная масса низости,
раболепства, жестокости и зависти, увлекающая и
поглощающая все, "сей омут, — как говорит Пушкин,
— где мы с вами купаемся, дорогой читатель".
      Пушкин дебютировал великолепными
революционными стихами. Александр выслал его из
Петербурга к южным границам империи, и, новый
Овидий, он провел часть своей жизни, от 1819 до 1825
года, в Херсонесе Таврическом. Разлученный с
друзьями, вдали от политической жизни, среди
роскошной, но дикой природы, Пушкин, поэт прежде
всего, весь ушел в свой лиризм; его лирические стихи
— это фазы его жизни, биография его души; в них
находишь следы всего, что волновало эту пламенную
душу: истину и заблуждение, мимолетное увлечение и
глубокие неизменные симпатии.
      Николай вернул Пушкина из ссылки через
несколько дней после того, как были повешены по его
приказу герои 14 декабря. Своею милостью он хотел
погубить его в общественном мнении, а знаками своего
расположения — покорить его.
      Возвратившись, Пушкин не узнал ни московского
общества, ни петербургского. Друзей своих он уже не
нашел, даже имена их не осмеливались произносить
вслух; только и говорили, что об арестах, обысках,
ссылке; все было мрачно и объято ужасом. Он
встретился мельком с Мицкевичем, другим
славянским поэтом; они протянули друг другу руки,
как на кладбище. Над их головами грохотала гроза:
Пушкин возвратился из ссылки, Мицкевич
отправлялся в ссылку. Их встреча была горестной, но
они не поняли друг друга. Курс, прочитанный
Мицкевичем в Collиge de France, обнаружил
существовавшее между ними разногласие: для русского
и поляка время взаимного понимания еще не
наступило.
      Продолжая комедию, Николай произвел Пушкина в
камер-юнкеры. Тот понял этот ход и не явился ко
двору. Тогда ему предложили на выбор: ехать на
Кавказ или надеть придворный мундир. Он уже был
женат на женщине, которая позже стала причиной его
гибели, и вторичная ссылка ему казалась теперь еще
более тяжкою, чем первая; он выбрал двор. В этом
недостатке гордости и сопротивления, в этой странной
податливости узнаешь дурную сторону русского
характера.
      Как-то великий князь-наследник поздравил
Пушкина с производством: "Ваше высочество, —
ответил ему тот, — вы первый поздравляете меня по
этому случаю".
      В 1837 году Пушкин был убит на дуэли одним из
чужеземных наемных убийц, которые, подобно
наемникам средневековья или швейцарцам наших
дней, готовы предложить свою шпагу к услугам любого
деспотизма. Он пал в расцвете сил, не допев своих
песен и не досказав того, что мог бы сказать.
      За исключением двора с его окружением весь
Петербург оплакивал Пушкина; только тогда стало
видно, какою популярностью он пользовался. Когда он
умирал, плотная толпа теснилась около его дома в
ожидании известий о здоровье поэта. Это происходило
в двух шагах от Зимнего дворца, и император мог
наблюдать из своих окон толпу; он проникся чувством
ревности и лишил народ права похоронить своего
поэта; морозной ночью тело Пушкина, окруженное
жандармами и полицейскими, тайком переправили в
церковь чужого прихода, там священник поспешно
отслужил по нем панихиду, и сани увезли тело в
монастырь, в Псковскую губернию, где находилось его
имение. Когда обманутая таким образом толпа
бросилась к церкви, где отпевали покойного, снег уже
замел всякий след погребального шествия.
      Ужасный, скорбный удел уготован у нас всякому,
кто осмелится поднять свою голову выше уровня,
начертанного императорским скипетром; будь то поэт,
гражданин, мыслитель — всех их толкает в могилу
неумолимый рок. История нашей литературы — это
или мартиролог, или реестр каторги. Погибают даже те,
которых пощадило правительство, — едва успев
расцвести, они спешат расстаться с жизнью.
     
      Lа sotto giorni brevi e nebulosi
      Nasce una gente a cui il morir non duole

      Рылеев повешен Николаем.
      Пушкин убит на дуэли тридцати восьми лет.
      Грибоедов предательски убит в Тегеране.
      Лермонтов убит на дуэли, тридцати лет, на Кавказе.
      Веневитинов убит обществом, двадцати двух лет.
      Кольцов убит своей семьей, тридцати трех лет.
      Белинский убит, тридцати пяти лет, голодом и
нищетой.
      Полежаев умер в военном госпитале, после восьми
лет принудительной солдатской службы на Кавказе.
      Баратынский умер после двенадцатилетней
ссылки.
      Бестужев погиб на Кавказе, совсем еще молодым,
после сибирской каторги...
      "Горе народам, которые побивают камнями своих
пророков!"- говорит писание. Но русскому народу
нечего бояться, ибо ничем уже не ухудшить несчастной
его судьбы.

                                                                                                             1850

стихи пушкина